— Блеск, — сказал он и через несколько минут повторил это снова.

Он играл почти что целый час, и за все это время никто с места не двинулся. Через несколько минут после того, как он кончил, Хелен Гомес вкатила в кабинет столик, уставленный всякой едой, и Майк спросил:

— Почему так долго?

— Неужели вы думаете, что я стала бы прерывать такую музыку?

— Так вы ее тоже слышали? — удивился Майк.

— Ну конечно — по селектору. Ешьте, вот вам еда.

Хелен сама взяла два или три маленьких сэндвича и начала есть, и мы, остальные, — тоже. Все ели и говорили о музыке, которую написал мой отец.

И я была очень горда тем, что он мой отец и что он написал такую музыку.

Воспоминания о Калифорнии и развлечения на Кони-Айленде

Весь наш первый месяц в Нью-Йорке стояла жара, но это ничего, потому что я жару люблю. Холод я тоже люблю. Но когда жара, я люблю жару. Я хожу тогда в летних платьях.

Снег я тоже люблю, но в Калифорнии мы его не видели. Мы там видели только солнце и изредка — небольшой дождик. Как-то раз пошел сильный-сильный дождь, и я отправилась в школу в плаще поверх летнего платья. Правда, в полдень дождь перестал, и когда мы с Деборой Шломб вместе возвращались домой, тротуары были сухие и все кругом тоже было сухое.

В Калифорнии живешь без снега, и даже без дождя. Без ничего, кроме самой Калифорнии, и так — каждый день, и должна сказать, что мне это нравится — потому что интересно. Нахальные дрозды слетают с деревьев на траву и что-то начинают там выискивать, и когда к ним подходишь, они не улетают, а просто отходят немножко в сторону и смотрят на тебя. Пересмешники на эвкалиптах распевают песни других птиц. Пересмешник может заливаться полчаса без перерыва и не повторить ни одной трели. Маленькие кроты, отдуваясь, выталкивают наверх мягкую землю, и, если вам повезет, вы увидите, как они высовывают наружу мордочки и тут же прячут их обратно. Целиком мне, правда, не удалось увидеть ни одного — они не любят, чтобы их видели. Белые бабочки носятся вверх-вниз везде, где только есть растения, а они есть повсюду: цветы, сорняки, кусты и деревья. А еще — коричневые бабочки и всякие мотыльки, которые похожи на бабочек, но летают по-другому, кружат, будто от дневного света они растерялись и нервничают. Еще — всякие жуки и ящерицы, а вечером, когда станет прохладнее, можно видеть, как высовываются из ракушек улитки с торчащими рожками. Если нагнуться и загородить ей пальцем дорогу, то рожки, как только они дотронутся до пальца, мигом прячутся, а потом и вся улитка втягивается в ракушку и перестает ползти. Всегда видно, сколько она проползла, потому что на тротуаре от нее остается тоненькая полоска. Еще есть ужи, но как только их увидит кто-нибудь, то тут же поднимает ужасный шум, потому что все их боятся. Услышав шум, они очень быстро уползают, и тогда, сколько ни ищи их, все равно не найдешь.

А на холме рядом с нашим домом на Макарони-лейн тоже всегда было что посмотреть. Там было имение в двадцать акров с большим домом для владельцев и маленьким — для сторожа. У них было шесть лошадей, они ездили на этих лошадях за оградой или вверх-вниз с холма на холм. Еще у них было стадо черномордых овец, а с овцами всегда ходили несколько ягнят. Можно было услышать, как они говорят: бэ-э-э. Еще у них были две собаки колли, они пролезали под проволочной загородкой и приходили в гости к ребятам на Макарони-лейн. Даже лошади подходили частенько к загородке, останавливались и смотрели на ребят, и мы тоже на них смотрели.

А еще у них было шесть коз, которых они привязывали пастись, где хорошая трава. Козы тоже переставали есть, чтобы посмотреть на ребят.

Еще был смешной и горластый мальчик, которого звали Нед Гейдж. Однажды он увидел, как козы стоят и смотрят на десять или одиннадцать индюшек (хозяева купили их ко Дню благодарения). Стоят себе и смотрят на индюшек и слушают, как те разговаривают и кулдычат. Нед Гейдж остановился у самого конца Макарони-лейн и стал смотреть, как козы смотрят на индюшек.

— Знаешь, что козы говорят про индюшек? — спросил он. — Они говорят: «Какие странные козы!»

А в другой раз, когда Гейл Донни, еще совсем малышка, завопила: «Змея, змея!» и все побежали, куда она показывала, и увидели червяка, Нед Гейдж подошел и сказал:

— Отойдите, она ядовитая.

Он поднял червяка с земли, и девочки завизжали и припустились бежать. И тогда Нед Гейдж сказал:

— Это если ее съесть — но я ее есть не буду.

Он сделал пальцем ямку в земле и положил туда червяка.

А как мы на Макарони-лейн катались на коньках! Как на велосипедах ездили! Как бегали! Как скакали через веревку! Как играли в классы!

Я всегда-всегда помню Калифорнию.

В середине августа в Нью-Йорке был ураган — не в самом Нью-Йорке, а рядом. Через день или два пошел дождь, кое-где он был такой сильный, что реки вышли из берегов и во многих городах на улицах бурлили потоки воды. Были большие убытки, и я слышала, что несколько человек утонули. Мне было жаль их, но я была рада, что утонула не я. Я бы страшно не хотела утонуть. Мне даже подумать страшно, что кто-нибудь может утонуть. Это так ужасно, и мне хотелось бы, чтобы это не случалось ни с кем живым.

В первую неделю сентября в Нью-Йорке стало чуть-чуть прохладнее.

Майк Макклэтчи начал просматривать актеров, которые хотели получить какую-нибудь из оставшихся ролей. Он их просмотрел сотни, потому что так всегда делается: когда актеры и актрисы слышат, что кто-то ставит новую пьесу, они идут к нему. Для пьесы нужно было девять человек, но Майк Макклэтчи сказал, что просмотрел больше девятисот.

Однажды утром, когда он просматривал актеров, мы с Мамой Девочкой побывали у него, и все помещение было переполнено людьми, самыми разными. Их вид меня очень расстроил. Не знаю почему, но я почувствовала себя почти больной. Они толпились там, некоторые сидели, но большинство стояли, и что-то было неладно. Они хотели чего-то, страшно хотели, но были почти уверены, что ничего не получат, и было очень грустно.

Когда я была маленькой, я заболела однажды, и я хотела чего-то, только сама не знала чего. Мой отец сидел у моей постели и разговаривал со мной.

— Я хочу, — сказала я.

— Знаю, Сверкунчик.

— А чего я хочу?

— Всего, Сверкунчик.

— А это можно?

— Можно.

— Когда?

— Как только ты выздоровеешь.

— Сейчас?

— Не сейчас, но скоро.

— Завтра?

— Завтра — обязательно.

— А что это — все?

— Ты сама. Ты получишь себя назад, как только выздоровеешь, и забудешь даже, что себя теряла. Это и будет все.

— Так все — это я сама?

— Да, Сверкунчик. А больше ничего и нет.

— Но ведь я у себя есть всегда.

— Только не сейчас, потому что сейчас ты больна. А когда человек болеет, он теряет себя — но очень ненадолго, тебе хочется всякой всячины, хочется всего, но по-настоящему нужна тебе только ты сама — и любовь. Ты и любовь — это и есть все, а ведь я люблю тебя, Сверкунчик.

Потому, наверное, я и почувствовала себя больной, когда увидала людей в приемной Майка Макклэтчи. Я видела, что они чего-то хотят, и не могла им дать этого. Терпеть не могу, когда кто-то чего-то хочет и не может этого получить. Мне стало стыдно, когда я увидела, как они сидят, стоят — и все ждут чего-то. Как больные в постели — но только не было отца, чтобы сесть рядом, взять их за руки и сказать, что скоро они будут здоровы.

Оттого, что чего-то хочешь, делается больно, так больно не бывает больше ни от чего. По мне, так лучше обойтись и не хотеть. Ведь все равно у меня есть я сама и много времени впереди.

Хелен Гомес сразу послала нас в кабинет к Майку, и Мама Девочка сказала ему:

— О, Майк, как бы мне хотелось, чтобы вы дали работу им всем.

— Мне бы тоже хотелось, — ответил Майк, — но ведь сделать это я не могу.

— Тогда хоть не заставляйте их ждать.

— Они скорее предпочтут ждать, чем увидеть, как я выйду из кабинета и сразу всем откажу. Кстати, Кэйт собирается на несколько дней уехать за город и считает, что вам обеим тоже не мешало бы отдохнуть. Куда бы вы хотели поехать — с тем, чтобы вернуться в воскресенье вечером? У вас будет почти четыре дня. В понедельник мы начинаем читать полной труппой — в девять утра, здесь. Так куда? В Атлантик-Сити? В Коннектикут?